Ни за что уже не вспомню, откуда мы возвращались - то ли из Италии, то ли с Кипра - давно это было. Летели самолётом и читали аэрофлотовский журнал со скуки. И там попался такой чудный, невероятно смешной, искромётный рассказ, что я прямо без зазрения совести спиздила журнальчег из самолёта на долгие года. Смелись всей семьёй. И с гостями тоже смеялись. У нас его даже кто-то ксерил.
Но при очередном переезде рассказик потерялся. Сегодня я внезапно про него вспомнила, нашла в интернете и снова долго смеялась с папой. Прямо до слёз.
И вам рекомендую, мои маленькие прелестные пуси.
Продлите себе жизнь надолго.
РЕНАТИК
Сказать, что в августе в Турции жарко, — значит ничего не сказать. Если после полудня выйти под открытое солнце, ощущаешь какую-то предсмертную волчью тоску. Это странное ощущение, как во сне: ты от кого-то убегаешь, но точно знаешь, что тебя догонят. Ещё это похоже на чувство жертвы к палачу, словно целуешь руку тирану, млея от смертельного восторга подобострастия.
Зной тиранически зыбится перед глазами. Солнце ослепляет, как зубная боль. Мы сидим на берегу голубого бассейна, кишащего телами и тонко пахнущего сладким человеческим компотом. Словно пластиковые, пальмы и фикусы жирно сияют каким-то медицинским блеском. На белых шезлонгах и лежаках грудятся (именно — грудятся) немки. На них пляжная униформа — голый верх, толстый низ. То, что у них блестит кремом сверху, нельзя назвать грудями. Это — что-то животноводческое. Тела очень разные: банальные — цвета мореного дуба и шоколада, странные — буро-сизые, наконец, зловеще-алые, как студенческие закаты перед госэкзаменом.
Нет ничего более неэстетичного, чем голые загорающие немки. Но нет и ничего более сосредоточенно-деловитого. Они делают дело — загорают. Раздвинутые ноги, вывернутые локти, все они говорят вам: йа, йа, мы загораем, дас ист фантастиш!
читать дальшеНа берегу бассейна появляется стройная, худенькая девушка. Белые прямые волосы под пажа, в движениях изящно-упругая гибкость танцовщицы.
“Спорим, русская”, — говорю я жене. — “А чего спорить, ясно, что русская”, — слегка недобро отвечает жена. Так и есть. К ней подходит мужчина, видно, муж и говорит: “Ну, чего?” —Жена (моя) неуловимо торжествует губами.
Ему лет тридцать пять. Не меньше ста сорока килограмм веса. Метр девяносто-девяносто пять. Чёрная борода, хищные, плотоядно вывернутые глаза и губы. Сладострастный нос. Живот такой, что сразу хочется шлёпнуть по нему чем-нибудь плоским и звонким. От него исходит мощь, как от насоса.
Через полчаса мы знакомимся. Он представляется примерно так:
— Меня зовут Ренат. Я московский татарин. Но я пьющий татарин. Здесь нет нормального пива. “Эфес” — это не пиво, а моча Ден Сяопина… Нормальное пиво — это “Туборг”. “Туборг” в Турции отсутствует как класс. Турки душат нас своим “Эфесом”, как курдов. Виски здесь тоже не виски, а водка можайского разлива. Вчера я выпил всего-то одну бутьшку, а сегодня у меня болел череп. Не голова, а именно череп, кость. Это не отель, а крематорий. Это называется анимейшн?
Он тыкает своей указательной сарделькой с золотым перстнем в двух полудохлых турков, сонно перетаптывающихся на сцене под песенку про Барби.
— Это не анимейшн, а группа “Геморрой”. Вы бы посмотрели наш номер. Это карцер. Кровать, кресло, столик, остального места — для полменя. Кровать тоже для полменя. Кресло — для моего кулака. А их шведско-турецкий стол? Вы когда-нибудь видели такое разнообразие вариантов тюремной баланды? Посмотрите на меня. Что я буду есть?
Ренат, пионово-розовый, потный и злой, говорит долго и страстно. Его жена Оля, пытаясь обнять супруга и трогательно картавя на “р”, повторяет скороговоркой:
— Успокойся, Ренатик, не волнуйся, Ренатик, всё нормально, Ренатик...
Она, обнимающая Ренатика, похожа на бабочку, расправившую крылья на вековом дубе.
Ренатик не унимается, рычит на весь бассейн:
— Я пьющий московский татарин! Мне надо выпить. А что я буду пить? Этот коктейль в баре? Эту смесь “Солнцедара” с водой из канализации? Вчера, после прилёта, я достал всё, что было в минибаре и слил в один стакан. Получился коктейль “Взятие Измаила”. И что же? Лёгкое утоление жажды. Это называется отель “пять звёзд”? Это отель “пять пинков в живот”... Я — пьющий татарин...
И так далее.
Десять дней отдыха мы проводим вчетвером.
Удивительно колоритная пара. Особенно Ренатик. Любую речь он завершает словами:
— Заявляю это как пьющий московский татарин!
Или:
— Даю слово пьющего московского татарина!
Слушать его можно часами. Он как-то особенно, нетрезвым татаро-московским оком, видит мир. Не критически, нет. Как-то с обратной, другой, запредельной стороны. Особенно прекрасен он за столом. Каждый день мы обедаем в маленьком ресторанчике с тростниковой крышей, обдуваемом лёгким ветром с моря. Ренатикова туша — в центре ресторанчика. Ренатик возвышается над столом, как Ататюрк, папа всех турков. С турками он говорит по-русски. Понимать его — это их проблема.
— Гаврила, к ноге! — так подзывается официант, пожилой турок, напоминающий спившегося пирата.
Пахан Ренатик делает заказ для всех нас. Возражать ему нельзя:
— “Туборг” есть?
— Ноу “Туборг”, “Эфес”, гуд “Эфес”! — по-собачьи улыбается “Гаврила”.
— Ладно. Десять банок вашей мочи. Понял? Десять! — Ренатик энергично показывает Гавриле десять пальцев, причём “Гаврила” от этого жеста в страхе отшатывается. — Принесёшь девять — убью. Что дальше? Виски — триста. Нет. Отставить! Триста пятьдесят. А... давай пузырь!.. Так! — Ренатик гулко сглатывает слюну, ёрзает, дышит, сопит, вытирает пот со лба. —Салатов — пять. Нет — шесть. Два запасных. Суп… Суп отставить. У вас не суп, а...
— Ренатик, — волнуется Оля, виновато косясь на нас.
— Что “Ренатик”? Ренатик хочет кушать! Так. Из супа вашего мумиям клизмы ставить. Рыба. Что с рыбой? — волнение, сопение, чудовищное колыхание тела; ресторан весь, как заворожённый, следит за Ренатиком; с улицы даже заглядывает, разинув рот, какой-то сопливый турчонок на велосипеде. — Рыба — большая. Понял? Биг фиш. Очень биг. Есть у тебя, лишенца, большая рыба? Покажи. Бегом. Мухой.
Турецкий Гаврила подагрически семенит на кухню. Через минуту он и ещё один какой-то рахитичный юнга несут на блюде большую рыбу. Ренатик остервенело нюхает её, любознательно тычет в неё мизинцем двое паралитиков при этом еле удерживают поднос в руках), заглядывает рыбе в зубастый рот, как коню.
— Это не рыба, а тёща дяди Стёпы. Сволочь ты, Гаврила. Я тебя уволю. Хлопчика тоже. Но не сейчас.
Гаврила соединяет на своём лице муку вины и восторг подобострастия. Кажется, что вот-вот он начнёт оправдываться: “Сами мы люди не местные...” Но он молчит. Молчит и рыба. Её оловянный глаз смотрит на мир спокойно и безучастно.
— Так, ладно, — рокочет Ренатик, — жарь свою верхоплавку. Тебе даётся пятнадцать минут. Понял? Дальше. Что дальше? Лаваш. Десять лавашей.
— Куда столько? — робко встревает Оля. Уже произнося “столько”, она понимает” что затеяла это дело зря.
Ренатик разрывается, как шаровая молния.
— Всем молчать! Пятнадцать лавашей! Я съем четырнадцать. Теперь: гарнир. Гарнир — это важно. Гарнира должно быть много. Заявляю это как пьющий татарский москвич. Картошка. Жареная. Чтоб хрустела. Громко. Большое блюдо, с горкой, — он показывает руками большое блюдо и горку, турки опасливо делают два шага назад. — Боитесь? Правильно. Могу и убить. Шутка. Что дальше? Креветки. Покажи креветки, халдейская морда.
Всеобщий переполох. Появляется блюдо креветок, разложенных на льду. Креветки хорошие, крупные, с пол-ладони, настоящие королевские креветки.
— Помесь тараканов с презервативами! — Ренатик возмущён. — Я буду есть этих гимназистов?! Сволочи! Ладно. Двадцать штук. Двадцать, понял? — следует два жеста, турки два раза вздрагивают. — Принесёшь девятнадцать — изнасилую при всех. И хлопчика тоже.
У хлопчика такое лицо, как будто его уже изнасиловали. Он болезненно улыбается, ёжится, по турецкой национальной привычке немедленно чешет всё, что чешется.
— А ты, — Ренатик тычет пальцем в скребущего ягодицу юнгу, — чтоб вымыл руки, Плохиш. Не вымоешь — глаз высосу. Вот так... — Ренатик, как насос, втягивает воздух и издаёт звук плевка, похожий на удар трёхколенного бича. “Плохиш” паралитически вздрагивает и перестаёт скрести зад. Следует ещё десяток заказов. Наконец, стол накрыт. Турки в трудовой пене, как лошади. Их уже семеро, четверо из этого ресторана, трое прибежали из соседнего. Пора. Пора кушать, Ренатик.
Ренатик тут же опрокидывает стакан виски. Немедленно виски запивается тремя банками пива. Всё это происходит меньше чем за минуту. В нежной тишине ресторанчика Ренатик сосредоточенно издаёт глотательные звуки. Такое ощущение, что где-то рядом проплыла рота аквалангистов.
— Так, — говорит Ренатик. — Теперь — к делу.
Первый лаваш, тучно смазанный маслом, вползает в рот Ренатика, как бумажка в факс. Ещё стакан виски. Две банки “Эфеса”. Натруженное пузырение аквалангистов. Ренатик крякает — сизый фейерверк ошалевших голубей взмывает в небо с противоположного тротуара. Оглядываясь, шарахается в сторону велосипедист.
— Добре! — говорит Ренатик, сваливая три салата в одну тарелку. Подумав, сваливает четвёртый. — Надо есть часто, но помногу.
Пока я созерцаю разлетающихся голубей и велосипедиста, салатиков уже нет. Я застаю взглядом только кончик второго лаваша. Дальше — со всеми остановками. Виски. “Эфес”. Картошка. Рыба. “Эфес”. Салат. Лаваш. Виски. Лаваш. Рыба. Картошка. Креветки. Виски. “Эфес”. Рыба. “Эфес”. Картошка. Лаваш. Лаваш. Креветки...
Закономерности исчезают. Логика загадочна. Ресторанчик со всех сторон облеплен глядельщиками. Их уже несколько десятков. Ренатик прекрасен. Соло на креветках исполняется особенно виртуозно, с соловьиными подщёлкиваниями. Наконец, солист откидывается на спинку стула. Раздаются аплодисменты. Ренатик смотрит на аплодирующих печально, он пресыщен славой.
Он меланхолически выпивает бутылку вина, заедает фруктами, молчит. Молча ест мороженое, второе, третье...
Сейчас мы разойдёмся по номерам. Сбор — на ужине. Выспавшийся, Ренатик, сверкая антрацитинами глаз, снова начнёт своё выступление:
— Гаврила, к кормушке! Сейчас ты будешь делать мне шашлык. Не перебивай папу. Шашлык из барана. Из почечной части. Ты знаешь, где у тебя почки, дегенерат? Повернись. Кругом, говорю! Вот здесь у тебя почки, животное! У барана они там же. Вы с ним вообще похожи. Ты понял, из чего ты сделаешь мне шашлык? Иди. Хлопчика отдай, он будет заложником... И т. д.
И так каждый день, минимум два раза, днём и вечером. Утром Ренатик спит. Пока не проголодается. Встаёт часов в двенадцать и бросает тело в бассейн. Бассейн не сразу понимает, что с ним произошло, а когда понимает — уже поздно. Ренатик задорно, невинно и грациозно резвится: чуть-чуть кричит, слегка стучит ножками и ладошками по воде и т. п. Разумеется, весь отель собирается вокруг бассейна. Иногда прилетает вертолёт береговой охраны и подозрительно кружит над отелем. Сорвав аплодисменты, Ренатик идёт в номер, сливает весь минибар в стакан, выпивает, крякает, звуковой волной уронив картину со стены. Дальше — поход к Гавриле. Сон. Бассейн. Минибар. Гаврила. Сон... И так — до самого отлёта.
Прощались мы в аэропорту. У нас были разные рейсы. Ренатик и Оля улетали на полчаса раньше. Прощался Ренатик примерно так:
— Ну, ребята, до встречи. Слава богу, уезжаем мы из этой клоаки. Не знаю, как вам, а мне так и не удалось нормально поесть. И выпить по-человечески тоже не удалось. Пьющему московскому татарину в Турции делать нечего. Прощайте. Вы — хорошие ребята. Пьёте и едите вы, правда, маловато. Но в вас что-то есть. Ну, до встречи. Приеду в Москву, хоть поем как следует. Попью “Туборга”. Кончились мои мучения. Ну, будьте здоровы. Не забывайте нас...
Нет, Ренатик, мы тебя никогда не забудем!
-
-
22.05.2010 в 00:44-
-
22.05.2010 в 02:05